Протекционизм и коммунизм - Фредерик Бастиа (2011)

Есть два сорта единства. Первый – это исходный пункт. Единство устанавливается силой, вернее теми, кто обладает силой в тот или иной момент. Другой сорт – это результат, большое, так сказать, потребление способностей человека к самосовершенствованию. Такое единство проистекает из естественного тяготения интеллектов к правде, к истине.

Первый сорт, или вид, единства имеет своим принципом презрение к роду человеческому, а инструментом – деспотизм. Робеспьер был приверженцем единства, унитаристом, когда говорит: «Я сделал республику, теперь я буду делать республиканцев». Наполеон был унитаристом, когда говорил: «Я люблю войну, и я сделаю всех французов воинами». Фрейсину был унитаристом, когда говорил: «Я верую, и с помощью образования я заставлю разделять мою веру всех». Прокруст был унитаристом, когда говорил: «Вот ложе, и я укорочу или удлиню всякого, кто не будет соответствовать его размерам». Бакалаврская система унитарна, когда говорит: «К социальной жизни не будет доступа никому, кто не выполнит мою программу». И пусть не ссылаются на то, что Высший совет сможет каждый год менять эту программу, ибо невозможно придумать что-нибудь более серьезное, чем уже сказанное. А как же? Ведь вся нация уподоблена глине, и горшечник может разбить горшок вдребезги, если ему покажется, что изделие у него не получилось.

В своем докладе в 1844 г. г-н Тьер прямо-таки восторгался такого рода единством и очень сожалел, что оно мало соответствует гению современных народов.

«Страна, где не господствует свобода образования, – говорил он, – это такая страна, где государство, вдохновленное собственной абсолютной волей, желающее вливать молодежь, как металл, в одну и ту же форму, чеканить ее как монету со своим собственным, государства, изображением, не терпит никакого разнообразия в системе образования и заставляет детей многие годы жить под одной крышей, кормит их одной и той же пищей, обучает их одним и тем же предметам, заставляет делать одни и те же упражнения, сгибает и ломает их…» и т. д.

«Остережемся, однако, – добавляет он, – осуждать это намерение государства обеспечить единство нации, остережемся называть его проявлением тирании. Напротив, почти можно сказать, что такая сильная воля государства привести всех граждан к общему типу образования пропорциональна патриотизму в стране. В античных республиках, где отечество обожали и верно служили ему, эта воля выражалась в самых строгих требованиях к нравам и умонастроениям граждан… И мы, которые в прошедшем веке являли собой все грани человеческого общества, мы, побывав афинянами вместе с Вольтером, спартанцами вместе с Конвентом, солдатами Цезаря при Наполеоне, хотя мы и подумывали об установлении абсолютной власти государства над образованием, но мы думали так при Национальном конвенте, то есть в момент высочайшего взлета патриотизма».

Воздадим должное г-н Тьеру. Он не предлагал следовать этим примерам. «Не нужно, – говорил он, – ни подражать, ни бичевать. Это был исступленный восторг, но восторг патриотизма».

И все-таки г-н Тьер остается верен своему суждению о древности: «Античность – вот самое прекрасное в мире». В его словах проглядывает тайное предрасположение к абсолютному деспотизму государства, инстинктивное восхищение институциями Крита и Лакедемона, которые давали законодателю власть бросать всю молодежь в плавильный котел, чеканить из нее монету с изображением законодателя и т. д., и т. п.