Протекционизм и коммунизм - Фредерик Бастиа (2011)

Снова и снова не могу не проследить здесь – ибо это входит в мою тему – следы классического конвенционализма, который побуждает нас восторгаться античностью и считать добродетелью то, что было результатом самой жестокой и самой безнравственной необходимости. Восхваляемые нами древние – и я не устану повторять это – жили разбоем и грабежом и не прикасались к орудиям труда. Весь род человеческий был их врагом. Они обрекли себя на вечную войну, и перед ними стояла вечная альтернатива: всегда побеждать или погибнуть. Поэтому у них не было и не могло быть иного ремесла, кроме как быть солдатом. Их сообщество вынуждено было единообразно развивать у всех граждан воинские качества, и граждане подчинялись именно такому единству, потому что оно было гарантией их собственного существования34.

Но что общего между этими варварскими временами и временами нынешними?

По какому конкретному и определенному объекту могут сегодня дружно ударить все граждане, вылитые как одна монета с одним изображением? Неужели все они предназначают себя для разных, но всегда высоких карьер? На чем они основываются бросаясь в общий плавильный котел, и кому принадлежит этот котел? Вопрос чрезвычайно сложен, и над ним надо много размышлять. Кому принадлежит котел? Если он один (не бакалаврство ли?), то каждый хочет не быть расплавленным, а быть плавильщиком – г-н Тьер, г-н Паризи35, г-н Бартелеми Сент-Илер, я, красные, белые, синие, черные. Приходится, значит, биться друг с другом, прежде чем решить этот предварительный вопрос, который все время появляется вновь и вновь. А не проще ли разбить вдребезги этот чертов котел и спокойно провозгласить свободу?

Это тем более проще и лучше, что свобода есть та почва, на которой произрастает подлинное единство, окруженное животворящим воздухом. Конкуренция способствует появлению добротных методов всяческих действий, универсализирует их и устраняет методы негодные. Ведь было бы вполне правомерно признать, что дух человеческий самым естественным образом больше тяготеет к истине, чем к заблуждению, больше склоняется к добру, чем к злу, больше ценит полезное, чем губительное. Если бы дело обстояло иначе, если бы истине было естественным образом уготовано падение, а лжи взлет, то все наши усилия были бы тщетны, и человечество фатально скатывалось бы, как полагал Руссо, к неминуемой и прогрессирующей деградации. Тогда надо было бы повторить вслед за г-ном Тьером: «Античность – это самое прекрасное в мире», – и это выражало бы не только заблуждение, но и проклятие вместе с богохульством. Интересы людей, если их верно понимать, взаимно гармоничны, и понять это помогает свет, брызжущий все ярче и ярче. Поэтому индивидуальные и коллективные усилия, опыт, даже движение ощупью, даже огорчения и разочарования – одним словом, конкуренция, свобода – побуждают людей тянуться к такому единству, которое есть выражение законов их природы и реализация всеобщего благосостояния и благополучия.

Как же так получилось, что либеральная партия впала в столь странное противоречие, не признавая свободу, достоинство, способность людей к самосовершенствованию и предпочитая всему этому противоестественное и фальшивое единство, которое ведет к застою, деградации и навязывается людям всеми деспотическими режимами ради господства самых разнообразных, но всегда тоже деспотических систем?

Причин тому несколько. Прежде всего, эта партия несет на себе, как все и вся, римскую печать классического образования. Разве вожаками ее не были бакалавры? Далее, она надеется заполучить, через все парламентские перипетии, драгоценный инструмент, все тот же интеллектуальный котел, вожделенный предмет, согласно г-ну Тьеру, все вожделений и амбиций. Наконец, вынужденная оборона против агрессии Европы в 92-м году немало способствовала во Франции идее могучего единения и единства.

Однако из всех мотивов, побудивших либерализм, партию свободы, пожертвовать свободой, оказалось опасение того, что все образование будет захвачено церковью.