Пламенная роза Тюдоров - Бренди Пурди

Я рыдала в объятиях Пирто всю дорогу до Камберуэлла, где мы остановились в чудесном доме матушкиных родственников – моих шотландских кузенов. В безопасности я себя почувствовала, лишь когда залилась слезами у их семейного очага – на все вежливые расспросы обеспокоенных родственников я лишь махала рукой – дескать, ничего не случилось, – потому что ком стоял в моем горле и я не могла выговорить ни слова. Сил у меня хватило лишь на то, чтобы принять ванну и отправиться спать.

После этого я старалась как можно реже навещать супруга в Тауэре, и визиты мои с каждым разом становились все менее продолжительными. Хотя мне и было стыдно за то, что я оставляю своего мужа в беде, но после того, что он сделал и мог сделать со мной снова, мне было слишком больно его видеть. Я знала, что у Роберта, как и у любого мужчины, есть определенные потребности и что он, будучи моим мужем, имел полное право на их удовлетворение, а мой супружеский долг заключался в послушании и покорности, но, как бы то ни было, всякий раз перед очередным посещением королевской темницы я вспоминала ту кровать, вспоминала Джона, Амброуза и Гилфорда, подмигивающих, ухмыляющихся и хохочущих, вспоминала, с какой жадностью они поглощали принесенные мною клубничное варенье и сливки, в которые окунали хрустящие сладкие вафли, пожирая нас глазами так, будто мы устроили настоящее представление, за которое они заплатили. От одной только мысли об этом мне становилось дурно. Много раз я собиралась отправиться в Тауэр, но малодушно раздумывала туда ехать, уже дойдя до порога дома своих гостеприимных кузенов, потому что меня всякий раз охватывали слабость и тошнота. Так что я платила кучеру, вызванному понапрасну для этой поездки, и возвращалась в постель.

– Кто бы мог подумать, что она окажется такой привередой! – высказался как-то Гилфорд, когда Роберт в очередной раз забрался ко мне под юбку и потащил на кровать, а я слабо запротестовала, потупив взор и лепеча что-то о том, что нездорова из-за начавшихся недавно регул. – Все ведь знают, что в деревне люди спариваются, словно животные, где и когда захотят!

Но я настояла на своем, и мне совершенно не было дела до того, что обо мне думает Гилфорд.

Как-то рано утром, уже в конце августа, я стояла рядом со своим мужем и его братьями за тюремной церковью Святого Петра-в-оковах, под которой гнили тела осужденных. Мы явились туда ради их отца, который, тщетно пытаясь вымолить себе прощение, принял католическую веру и пришел послушать литургию. Прежде чем отправить его на эшафот, королева Мария милостиво позволила ему посетить службу – исповедаться в многочисленных грехах.

– Верую искренне, что чума низверглась на наши головы лишь потому, что мы отвернулись от веры истинной шестнадцать лет тому назад, – произнес смиренный и униженный герцог Нортумберленд, все еще надеясь на помилование.

Мы собрались там, несмотря на летнюю жару, чтобы увидеть, как человек, обладавший огромной властью и нарекший себя Коронатором и чуть ли не основателем новой королевской династии, предал свои идеалы, пытаясь сохранить себе жизнь. Но все его старания были тщетны.

Уже стоя на эшафоте, он попытался спасти своих сыновей. В своей предсмертной речи он молил королеву Марию о прощении и помиловании своих детей «в силу того, что они действовали не по собственной воле, а по моей указке и не смели ослушаться своего отца». Затем он положил голову на плаху, топор взмыл в воздух… Я закрыла глаза, уткнулась лицом Роберту в грудь и испуганно вздрогнула, услышав звук глухого удара.

Когда мы вернулись в камеру братьев Дадли, Роберт снова бросил меня на кровать. На это раз я не пыталась вырваться из его объятий, хоть он и был очень груб со мной. Я лишь зажмурилась, чтобы не видеть сальных улыбок и наглых взглядов его братьев, но вдруг почувствовала, что мне на грудь льются горячие слезы моего мужа, и прижала его к себе покрепче. Его сильные руки до боли мяли мое мягкое тело, но я пыталась утешить его как могла.