Эра Милосердия - Вайнеры Братья (1976)

Соловьев передохнул, достал из кармана пачку "Казбека" и трясущимися руками закурил папиросу, а я почему-то невольно отметил, что нам на аттестат не дают "Казбек", а продается он только в коммерческих магазинах по сорок два рубля за пачку.

- Ох, просто вспомнить жутко! - сказал Соловьев, судорожно затягиваясь и осторожно поглаживая пальцами кровоподтек на щеке, но Жеглов оборвал его:

- Что ты раскудахтался, как баба на сносях! Дело говори!..

- Глебушка, я и говорю! Топорков встал вот сюда, за дверь, а я продолжал сидеть за столом...

- Руководил, значит? - тихо спросил Жеглов.

- Ну зачем ты так говоришь, Глеб? Будто это моя вина, что он в Топоркова попал, а не в меня!

- Ладно, ладно, рассказывай дальше...

- Вот, значит, открыла Вера входную дверь, впустила его в комнату, и пока он с темноты на свету не осмотрелся, я ему и говорю: "Предъявите документы!" Топорков к нему со спины подошел, он оглянулся и, гад такой, засмеялся еще: "Пожалуйста, дорогие товарищи, проверьте, у меня документы в порядке" - и полез во внутренний карман пальто. Топорков хотел его за руку схватить, и я тут к ним посунулся, а он вдруг из кармана прямо в упор - раз! В Топоркова! И так это быстро получилось, и выстрел из-под пальто тихий, что я и не понял сразу, что произошло, а он выхватил из кармана пистолет и в лицо мне им как звезданет! И сознание из меня вон! Упал я бесчувственно, а он убежал...

Я хотел его спросить, как выглядит преступник, но вдруг из угла раздался тихий скрипучий голос:

- Врет он вам, не падал он в бесчувствии...

Это Верка сказала.

Соловьев дернулся к ней, но Жеглов заорал:

- Молчать! Будешь говорить, когда спрошу! - И повернулся к Верке: - А как было дело?

Верка, глядя прямо перед собой, не моргая, заговорила, и лицо у нее было неподвижное, как замороженное:

- Упал он на четвереньки, когда Фокс его револьвером шмякнул, а Фокс ему говорит и револьвером в затылок тычет: "Лежи на полу десять минут, если жизнь дорогаъ. И мне говорит: "Если узнаю, что это ты, сука, на меня навела лягавых, кишки на голову намотаю, а потом повешу..." И пошел...

- А этот? - спросил Жеглов, показывая на Соловьева.

- А что этот? Полежал маленько и побег по телефону звонить. А я посмотрела вашего раненого - у него кровь ртом идет, в грудь ему пуля попала...

Жеглов долго молчал, смотрел в пол, и я впервые увидел в его фигуре какую то удивительную обмяклость, ужасную, нечеловеческую усталость, навалившуюся на него горой.

- Глеб! - закричал Соловьев.- Да ты что?! Неужто ты этой воровке, марвихерше противной поверил? А мне, своему товарищу...

- Ты мне не товарищ,- сказал тихо Жеглов.- Ты трус, сволочь. Ты предатель. Вошь ползучая...

- Не имеешь права! - взвизгнул Соловьев.- Меня ранили, ты за свои слова ответишь!..

- Лучше бы он тебя застрелил,- грустно сказал Жеглов.- С мертвого нет спроса, а нам всем - позора несмываемого. Ты нас всех - живых и тех, что умерли, но бандитской пули не испугались,- всех нас ты продал! Из-за тебя, паршивой овцы, бандиты будут думать, что они муровца могут напугать...

- Ты врешь! Я не испугался, я потерял сознание! - блажил Соловьев, и видно было, что сейчас он напугался, пожалуй, сильнее, чем когда его ударил пистолетом Фокс.

- Ты не сознание, ты совесть потерял,- сказал все так же тихо Жеглов, и в голосе его я услышал не злобу, а отчаяние.

Отворилась дверь, и шумно ввалились Пасюк, Тараскин, Мамыкин, еще какие-то ребята из второго отдела, а Свирского все не было, и в комнате звенело такое ужасное немое напряжение, такой ненавистью и отчаянием было все пропитано, что они сразу же замолчали. А Жеглов сказал:

- Ты, когда пистолет он навел на тебя, не про совесть думал свою, не про долг чекиста, не про товарищей своих убитых, а про свои пятьдесят тысяч, про домик в Жаворонках с коровой и кабанчиком...