Эра Милосердия - Вайнеры Братья (1976)

- Да-да-да! - затряс кулаками Соловьев.- И про деток своих думал! Убьют меня - ты, что ли, горлопан, кормить их будешь? Ты их в люди выведешь? А я заметил давно: с тех пор как выигрыш мне припал, возненавидел ты меня. И все вы стали коситься, будто не государство мне дало, а украл я его! Я ведь мог и не рассказывать вам никому про выигрыш, но думал, по простоте душевной, что вы, как товарищи, все порадуетесь за удачку мою, а вы на меня волками глядеть, что не пропил я с вами половину, не растранжирил свое кровное. Вижу я, вижу, не слепой, наверное!..

Все в комнате отступили на шаг, и тишина стала такая, будто вымерли мы все от его слов. И Соловьев спохватился, замолчал, переводя круглые испуганные глаза с одного лица на другое, и, видимо, прочел он на них такое, что обхватил вдруг голову руками и истерически всхлипнул.

Жеглов встал и сказал свистящим шепотом:

- Будь ты проклят, гад!

Секунду еще было тихо в комнате и вдруг сзади, откуда-то из-за наших спин, раздался окающий говорок Свирского:

- Послушал я ваш разговор с товарищами, Соловьев. Очень интересно...

Ребята расступились, Лев Алексеевич прошел в комнату, осмотрелся, сел на стул, глянул, прищурясь, на замершего Соловьева:

- Вы, Соловьев, оружие-то сдайте, ни к чему оно вам больше. Вы под суд пойдете.

А отсюда убирайтесь, вы здесь посторонний...

Соловьев двигался как во сне. Он шарил по карманам, словно забыл, где у него лежит ТТ, потом нашел его в пиджаке, положил на стол, и пистолет тихо стукнул, и звук был какой-то каменный, тупой, и предохранитель был все еще закрыт - он даже не снял его с предохранителя, он, наверное, просто забыл, что у него есть оружие, так его напугал Фокс. Неверным лунатическим шагом подошел к вешалке, надел, путаясь в рукавах, свое пальто, сшитое из перекрашенной шинели, направился к двери, и все ребята отступали от него подальше, будто, дотронувшись рукавом, он бы замарал их.

Он уже взялся за ручку, когда Свирский сказал ему в спину:

- Вернитесь, Соловьев...

Соловьев резко повернулся, и на лице у него было ожидание прощения, надежда, что Свирский сочтет все это недоразумением и скажет: забудем прошлое, останемся друзьями...

А Свирский постучал легонько ладонью по столу:

- Удостоверение сюда...

Соловьев вернулся, положил на стол красную книжечку, взял забытый "Казбек" за сорок два рубля и положил в тот карман, где лежал пистолет. И ушел. А шапку забыл на вешалке...

А мы все молчали и старались не смотреть друг на друга, как будто нас самих уличили в чем-то мучительно стыдном. И неожиданно заговорила Верка, наблюдавшая за нами из своего угла:

- Он сказал Фоксу, что вы его здесь дожидались...

- Что, что? - развернулся к ней всем корпусом Свирский.

- Ничего - что слышал. Фокс навел на него револьвер и говорит: "Рассказывай, красноперый, кого вы здесь пасете, а то сейчас отправлю на небо..." Ну, ваш и сказал, что сам плохо знает - какого-то Фокса здесь ждут. Тот засмеялся и пошел...

Через час умер Топорков. Из больницы Склифосовского Копырин повез меня и Глеба домой. Жеглову, видимо, не хотелось с нами разговаривать - он прошел в автобусе на последнюю скамейку и сидел там, согнувшись, окунув лицо в ладони, изредка тоненько постанывая, тихо и зло, как раненый зверь. Я сидел впереди, за спиной Копырина, а он досадливо кряхтел, огорченно цокал языком, вполголоса говорил сам с собой:

- И отчего это люди так позверели все? Жизнь человеческая ни хрена не стоит. И сколько этой гадости мы уже отловили, а все покоя нет. И снова убивать будут, и конца-края всему такому безобразию не видно... Сейчас-то чего им не хватает?

Вроде жизнь после войны налаживаться стала...