Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

– Потом он увлекся фотографией, – продолжает она, прижимая простыню к груди, чтобы сложить ее, – и здесь устроили «темную комнату». Но тут у него произошла неприятность с каким-то ядом, и сколько ни мыли пол, запах вытравить не удавалось. Тогда вызвали человека, который сказал, что причина в сырости; из-за этого сюда и протянули трубу от котла…

Вдруг Беатриса обрывает рассказ и, щурясь, вопрошает:

– Так, а это что такое?

На полу, в темноватом углу, грудой свалено что-то – какой-то мусор. При ближайшем рассмотрении оказывается, что это мокрые и грязные бумаги: тетради или дневники.

– Надо сказать тому, кто за это отвечает, – негодует Беатриса. – Здесь не свалка.

– Ах, но вам же нужно успеть на поезд, – выпаливает Конфетка, – не так ли? Прошу вас, предоставьте мне решить этот вопрос.

И как ответ на молитву, дедовские часы поблизости бьют: бом, бом, бом – и еще раз бом.

Беатриса Клив наконец отбыла. Ее пожитки исчезли из холла; прислуга перестала толпиться у окон, следя за скрывающимся из виду экипажем. Конфетка одна возвращается в спальню, где было велено «остаться» Софи. А что еще ей делать?

Она ожидала, что после отъезда няньки Уильям отыщет ее и окажет ей более ощутимый прием в своем доме, но он испарился, а ей едва ли стоит совать нос в каждую комнату, разыскивая его, верно? Не стоит.

Поднимаясь со ступеньки на ступеньку по лестнице, затянутой ковром, она с каждым шагом все отчетливее понимает, что краткий час благоволения миновал. Она здесь больше не гостья, а… гувернантка.

Открывая дверь спальни, она готовится к тоскливому зрелищу, от которого у нее дрожь побежит по спине, – к виду Софи Рэкхэм, пряменько сидящей на стуле с жесткой спинкой – наподобие жуткого музейного экспоната, не до конца обработанного чучельником. К виду ребенка, скованного страхом и подозрительностью, чьи глазищи смотрят прямо в душу в ожидании… чего?

Но когда Конфетка входит, ее встречает другое зрелище. Маленькая Софи нашла время, которое ей велено было провести в ожидании, слишком долгим, – и заснула на стуле. Ее поза, обруганная Беатрисой, сейчас, безусловно, нехороша: она полулежит наискосок сиденья, голова свалилась на плечо, юбки сбились и помялись, одна безвольная рука покоится на коленях, другая свисает со стула. Белокурая прядка трепещет от дыхания девочки, а на черной ткани ее туго застегнутого корсажа виднеется пятно от капнувшей слюны.

Конфетка тихонько подходит и опускается на колени, чтобы ее лицо оказалось на уровне лица спящей девочки. Щеки ребенка припухли ото сна, нижняя губа выступила вперед, и видно, что красота Агнес не повторилась в личике Софи. Когда эти большие голубые глаза закрыты, от матери ничего не остается – только Уильямовы подбородок, лоб и нос. Как это грустно: если удача не спасет богатство Рэкхэмов – уже сейчас, в шесть лет, на девочке лежит печать грядущего стародевичества. И фигуру она тоже унаследовала от Уильяма; правда, пока она еще маленькая, но уже несет в себе семена будущей коренастости. Почему бы не дать ей поспать? – нашептывает голос трусости и сострадания. Пусть спала бы вечно. Однако, зная, что ребенка следует разбудить, Конфетка выжидает, стоя на коленях, в надежде, что дитя проснется – от близости ее дыхания.

– Софи? – шепчет она.

Влажно всхрапнув, ребенок начинает конвульсивно пробуждаться – и вот шанс быть первым образом, с которым встречается разбуженный дух – до наступления страха или предубеждения. Софи непонимающе моргает, еще не в силах понять, чье это лицо склоняется над нею, – что не так уж важно для существа, только что вырванного из пучины снов. В какую жизнь она просыпается? Но едва девочка начинает сознавать, что наверняка совершила какой-то страшный грех и ее ждет кара, Конфетка нежно кладет руку на ее плечо со словами:

– Все хорошо, Софи. Вы просто заснули, вот и все.