Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Ответ – каким бы он ни был – не производит впечатления на Уильяма, и он ругается. Наконец снова слышится голос Стрига, как раз когда Клара начинает плакать, или чихать, или и то и другое.

– Нет, нет, нет, – стонет Уильям, раздраженно отметая предложение садовника. – Она же скоро потребует их обратно. Положите их куда-нибудь, пусть просохнут.

Опять слышится бормотание.

– Не знаю куда, лишь бы гостям на глаза не попались! Почему это я должен принимать все решения на свете?

И, предоставив им заниматься этим делом, он решительной поступью, ощущаемой Конфеткой через доски пола, возвращается в гостиную.

«Неприятности, любовь моя?» – жаждет она спросить, когда он появляется в комнате, но Уильям так не похож на человека, чьи губы целовали ее живот, что она не осмеливается – только вопросительно поднимает на него глаза.

– Дневники Агнес… – Уильям качает головой, будто не в силах поверить собственным словам. – С дюжину, а то и больше… закопала в саду. Или заставила Клару закопать.

У него стекленеют глаза, когда он представляет себе картину – служанка в утреннем платье пыхтит, орудуя лопатой; яма; мокрая черная земля засыпает дневники в атласных переплетах.

– Можешь представить себе?

Конфетка сочувственно сводит брови, надеясь, что этого от нее ждут.

– Зачем ей это понадобилось?

Уильям падает в кресло, сидит, уставясь в колени.

– Сказала Кларе, что «покончила с прошлым»! «Начинает заново»! С «чистой страницы»!

Конфетка видит, как недоверчивость сменяется страдальческим выражением. Он опять качает головой, и на лбу у него ясно написано: найдется ли во всей Англии муж, которому приходится терпеть то, что терплю я?

Будь они сейчас на Прайэри-Клоуз, она бы обняла его и погладила по затылку; прижала бы к груди, напоминая, что бывают женщины, которые делают только то, что нужно мужчине, все, что мужчине нужно, и ничего более. Но здесь, в гостиной Рэкхэмов, с громко тикающими часами, цветочными гравюрами в рамах, вышитыми салфеточками и персидским ковром, в котором затерялась изюминка…

– Ты что-то хотел рассказать мне? – говорит она. – До того, как нас прервали.

Он проводит ладонью по губам.

– Да, – говорит он, склоняясь к ней – в рамках приличий. – Я, собственно, вот что хотел сказать: лучше всего… если на некоторое время… вообще-то, пока я не скажу ничего другого…

Он мнет одну руку в другой, чтобы открыть правду, не раскрывая ее до конца.

– Было бы лучше всего… если бы занятия Софи проходили таким образом, чтобы… как можно меньше беспокоить Агнес. То есть если на Агнес найдет… – он широким жестом обводит комнату, – то она… Я имею в виду Агнес… могла бы без помех заниматься своими делами…

Конфетка не выдерживает.

– Ты хочешь сказать, что Агнес не должна видеть Софи, – уточняет она.

– Вот именно, – говорит он с явным облегчением, которое почти сразу сменяется смущением: ему будто хочется избавить жену от клейма безумия. – Я не хочу сказать, что если Агнес заметит, как вы с Софи спускаетесь по лестнице, то это будет конец света или что тебе нужно будет держать ребенка взаперти в детской, но…

– Нужна осмотрительность, – кивает она.

Он может надеяться на ее решительный тон и спокойный взгляд.

– Именно.

Уильям откидывается на спинку кресла – будто ему вырвали зуб, а крови и боли оказалось меньше, чем он боялся.

– Ну что ж, пора передавать бразды правления, а? – говорит он, когда тиканье часов опять становится навязчивым.