Сороковые... Роковые - Надежда Михайловна (2016)

В лагере пришлось, по выражению Ляхова, пожертвовать сначала Ивановым, подбросив на видное место ночью записку, что Иванов — не рядовой вовсе, а лейтенант, а потом и Лядовым… потому что парнишка начал его сторониться и о чем-то шептался с двумя другими бойцами.

А у Краузе его очень заинтересовал механик, какой-то уж очень смелый… вот и начал присматриваться ко всем остальным. После победы под Москвой допетрил, что если придут наши, надо будет очищать свою ж… знает же не понаслышке, как «проверяют» коллеги-особисты. А Осипов? Ну, тут с первого дня было видно, что он из командиров. Почему не продал? А приметил, что возле него группируются втихую самые толковые, и постарался примкнут. Будучи хамелеоном, завидовал ему страшно, ненавидел за все, чего нет у самого, и мечтал сразу же, как придут наши, настучать на Осипова. Потом уже дело дошло бы до остальных. В этой долбаной тетрадке не нашлось ни для кого ни одного доброго слова — все были врагами народа. А уж Игорь, Шелестов и Сергей…

— Кароче, эта тварь не должна жить, его не переделаешь. Панас, не начинай про совесть и про то, что он все поймет… такие не понимают. Ты готов его пожалеть, а все остальные за что должны страдать, вон взять Женьку… Еле вытащили из лап смерти, а этот пишет: «Странно, доходяга выкарабкался, какми такими порошками его лечили, разузнать.» Про Севку: «Такой противный студентишка. Лезет везде. При освобождении обратить особое внимание, часто высказывается негативно про партию.» И чего? Сидеть пацанам умным, заметь — Женька на самом деле умнейший, далеко пойдет, а этот… пока наши придут сколько дерьма ещё наберет, на «вышку» всем хватит. Мы вот предлагаем только одно — публичный расстрел, а чтобы понятно было всем, кой чего зачитать и пояснить, что записи делались для фашистов, и он собирался перебегать к ним в ближайший месяц.

Панас долго думал, прикидывал, на день ушел к Лешему. Тот, выслушав и прочитав кой чего, не стал долго размышлять:

— Таких давить надо! У тебя двадцать пять человек невиновных из-за трусливой сволочи расплачиваться станут? Ты сам сможешь спокойно жить, зная, что вот эти все твои товарищи из-за одной твари на смерть пойдут? Не сделаешь ты — сделаю я, пристрелю в ближайшее время. Я тебе не говорил, это только Самуил знает — догадался по приметным родинкам, доводилось ему меня штопать в восемнадцатом, я тогда чудом выкарабкался — Матвеюшка мой сын, единственный. Я и не знал, что у меня есть сын, раскидала нас революция с его матерью, моей любимой Нэлюшкой. Если б знал, что он родился, всю Россию бы обошел… Когда его без сознания увидел, думал, разум потеряю, потом к себе его перевезли, плох был сынок, ох я и переживал, Волчок вон знает, как мне досталась неделя беспамятства сына. Потом вот выхаживали с Волчком на пару. Ты же знаешь, Волчок мало кого привечает: Гриньку, Василя, Пашку вот Ефимовны, а как и меня Матвейку любит, истово.

— Да ты что? — ахнул Панас. — Леш, а ведь и правда… глаза-то у вас одинаковые, э, я — болван слепой.

Леший поднялся, прошел куда-то в дальнюю комнату, чем-то побрякал-пошуршал и принес небольшую книжицу, завернутую в суровую холстину.

— Смотри, это только Никодим и Самуил видели. Книжица оказалась альбомом с несколькими фотографиями, старинными, дореволюционными, на твердом картоне с виньетками и надписью фотоателье. А на фото… молодой статный, широкоплечий… Матвей в форме офицера царской армии при полном параде стоит возле сидящей на стуле хрупкой нежной девушки.

— Боже мой, Леш, вы с Матвеем одно лицо — только он худее тебя, а это..?

— Да — Нэлюшка, моя любимая женщина и мать Матвея.

— Ох, Леш. А почему ты Матвею не скажешь что…

— Да боюсь — вдруг не захочет меня признать?

— Леш, ты чего? Да у парнишки детства толком не было, мать сгинула… А тут такой отец, да он до потолка будет прыгать!!

Леший задумчиво прогудел: