Но вот перед нами братство. Где его стержень, где предел, какова форма? Все это уходит в бесконечность и исчезает в ней. В конце концов братство заключается в принесении жертвы другому, в труде для другого. Когда оно свободно, спонтанно, добровольно, я понимаю и приветствую его. Я восхищаюсь самопожертвованием тем больше, чем оно полнее. Но когда обществу предлагают принцип, согласно которому закон вменяет, навязывает его – так сказать, чисто по-французски, – когда распределение плодов труда совершается законодательным путем невзирая на всякие там права труда, то кто может предугадать, в какой степени этот принцип будет действовать, какую форму приобретет каприз законодателя, в каких институциях найдет свое воплощение закон. И я спрашиваю: может ли вообще в таких условиях существовать общество?

Заметьте, что жертвенность по самой своей природе беспредельна. Она простирается от гроша, брошенного в плошку нищего, до дарования самой жизни. Евангелие, проповедующее братство, объясняет его в виде советов и говорит нам: «Если кто ударит тебя в правую щеку, подставь ему и другую. И кто захочет взять с тебя верхнюю одежду, отдай ему и рубашку»5. Священное писание сделало больше, чем объяснить, что такое писание, оно поведало нам о самом совершенном, самом трогательном и самом возвышенном примере жертвенности – о распятии на Голгофе.

Ну, так что ж? Неужели скажут, что законодательство обязано довести до такой точки, притом сугубо административными мерами, учение о братстве? Или оно должно остановиться на полпути? Но где именно находится этот отрезок пути и по каким правилам будет совершаться остановка? Сегодня эти вопросы решаются голосованием и выборами, завтра они будут решаться другим голосованием и другими выборами.

Такая же неопределенность касается и формы. Вопрос в том, заставить ли некоторых принести жертву всем или заставить всех принести жертву некоторым. Кто может мне сказать, как возьмется за это закон? Ведь невозможно отрицать, что число формул и формулировок братства весьма и весьма неопределенно. Не проходит и дня, чтобы я не получал по почте таких формулировок, и все они, заметьте, очень разные. По правде сказать, не безумие ли верить, будто страна вкусит что-то от нравственного и материального благополучия, если будет принят принцип, по которому не сегодня завтра законодатель может приказать всей стране взять на вооружение какой-нибудь один из ста тысяч образчиков братства – тот образчик, который ему вдруг полюбится?

Теперь я позволю себе выяснить, какие наиболее важные последствия имеют система экономистов и система социалистов.

Прежде всего допустим, что страна приняла за основу своего законодательства справедливость, всеобщую справедливость.

Предположим, что граждане говорят правительству: «Мы берем на себя ответственность за наше собственное существование, за наш труд, наши торговые сделки, наше образование, прогресс, вероисповедание; ваша единственная задача – удерживать нас всех и во всех отношениях в рамках наших прав».

Уже столько на свете было всего перепробовано, но все же хотел бы, чтобы моему народу или любому другому народу на земле пришла в голову фантазия испробовать и это, только что сказанное. Разумеется, и никто не станет отрицать этого, механизм тут проще простого. Каждый может пользоваться всеми своими правами, лишь бы он не нарушал прав других. Подобный эксперимент тем более заманчив, что народы, которые фактически наиболее близки к этой системе, превосходят все остальные народы в том, что касается безопасности, процветания, равенства и достоинства. Да-да, и если мне остается жить десять лет, я отдал бы девять лет за то, чтобы прожить один год в моем отечестве, согласившемся на такой эксперимент. И вот, как мне представляется, счастливым свидетелем чего бы я оказался: