Империя ангелов (перевод Аркадия Кабалкина) - Бернар Вербер (2000)

Саша ночи напролет разговаривает сам с собой. Он твердит, что все мы сдохнем. Что четыре всадника апокалипсиса уже оседлали своих коней. Нас поразит железо, огонь, вода и лед, и мы поплатимся за свои прегрешения. Потом он валится на колени и молится, то есть вопит что есть мочи: «Искупление! Искупление!» Потом вдруг прерывается, замирает и ревет: «Я умрууууууу!» И так всю ночь.

Вчера Саша умер. Я его убил. В этом не было ничего личного, одно лишь желание ему помочь. Я задушил его носком, чтобы избавить от этой жизни, в которой ему не было места. В его взгляде я прочел скорее благодарность, чем ярость.

После этого санитары волокут меня в отсек нейросенсорной изоляции. Даже в сталинские времена этот карцер считался гиблым местом. Теперь сюда запирают безумцев, с которыми невозможно сладить. Санитары утверждают, что после месяца сенсорной изоляции узники карцера забывают, как их зовут. Если им подсовывают зеркало, они спрашивают, кто это в нем.

Меня хватают, я сопротивляюсь. Им приходится попотеть, чтобы водворить меня в карцер.

– НЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ!

Щелчок замка.

Комната ослепительно-белая, без окна, вообще без ничего. Белые стены. Голая лампочка горит днем и ночью, выключателя нет. Никакого шума, ни малейшего звука. Вообще никаких признаков жизни, кроме миски со светло-бежевой бурдой, которую каждые восемь часов суют в окошко в двери. Непонятно, мясное это «блюдо» или овощное. Похоже на пюре, одновременно сладкое и соленое, как кормовая масса для скота. «Блюдо» непонятно из чего всегда одно и то же, так что я уже не знаю, что это – завтрак, обед или ужин.

Я теряю счет времени. Мысли путаются. Покончить с собой, размозжив голову об стену, и то нельзя: стены обиты матрасами. У меня брезжила надежда насмерть подавиться своим языком, но проклятый рефлекс заставляет кашлять и опять дышать…

Я воображал, что достиг дна. Но раз за разом оказывалось, что возможности падать ниже и ниже нет предела.

Правда, в этот раз, как я ни насилую воображение, не выходит представить, как еще ухудшить свое положение. Если бы меня подвергли пыткам, я испытал бы облегчение: все же какое-никакое оживление, возможность поболтать с палачом, машины, инструменты, элементы декора.

А здесь ничего нет.

Ни-че-го.

Не считая маминого лица, которое я вижу каждое утро, и ее голоса: «Ты был нехороший, я на всю жизнь запру тебя в шкаф».

Со мной обращаются хуже чем с животным. Никто не додумается на долгие годы запереть скотину в побеленном карцере с полной звукоизоляцией и продолжать ее кормить. Уморили бы голодом, и дело с концом. А меня кормят, чтобы я не подох, им нужно, чтобы сгнила моя голова. Психов здесь не лечат. Здесь сводят с ума нормальных людей. Может, это способ управлять населением?

Я должен все это выдержать.

Мне кажется, что в голове у меня огромная библиотека с падающими с полок книгами. Когда падает маленькая книга, из нее вылетают слова, и мой словарь беднеет.

Еще падают здоровенные тома с воспоминаниями о моей прошлой жизни. Что такое моя прошлая жизнь? Вспоминается покер, Петя (или Боря?), три «В» (Вася, Ваня и… черт, как звали третьего, толстяка?). Я цепляюсь за то, что еще держится на полках. В покере есть пара, двойная пара, каре и… (Еще бы вспомнить, как называются три карты одного достоинства и еще две карты одного достоинства…)

Рождающиеся в голове мысли скачут, как игла по поцарапанной пластинке, на их место приходят другие. Я уже не могу додумать до конца ни одной мысли.